Еда при РПП, когда человек живет между голодом и стыдом

Есть такая тёмная зона человеческой психики, о которой редко говорят честно. Зона, где исчезает контроль, исчезают слова, исчезает логика — и остаётся только тело, которое живёт в собственном ритме ужаса, вины и отчаянной попытки выжить. Расстройства пищевого поведения — РПП — не про еду. И уж точно не про фигуру. Это про то, как человек пытается справиться с внутренней болью, которая слишком старая, слишком глубокая и слишком тяжёлая, чтобы её можно было выразить.

Человек с РПП не хочет худеть. Не хочет толстеть. Не хочет жрать. Не хочет голодать. Он хочет одного — перестать слышать внутри крик, который невозможно заглушить иначе.

Ко мне пришла Лиля — молодая, миниатюрная, тонкая, почти прозрачная. Она села в кресло осторожно, словно извинялась за то, что занимает место. Она сказала: «Я не могу есть нормально. То я ничего не ем, то ем всё подряд. Я либо слишком голодна, либо слишком полна. Я живу в крайностях. Я не понимаю, где середина».

Её голос был ровным, но глаза выдавали — за этим стоит не месяц и не год. За этим — жизнь.

РПП — это всегда история, в которой еда стала языком боли. Когда человек не мог плакать — он переставал есть. Когда человек не мог злиться — он ел до тошноты. Когда человек не мог просить — он зажимал рот. Когда его мир рушился — он строил новый мир из цифр, калорий, веса, килограммов, ограничений.

И Лилина история была точно такой.

Она росла в семье, где эмоции были опасностью. Мать — тревожная, строгая, всё контролирующая. Отец — резкий, холодный, любивший тишину. И девочка научилась: чтобы тебя любили, нужно быть удобной, тихой, лёгкой. Невидимой. Еда стала символом существования. Если ешь — занимаешь место. Если не ешь — исчезаешь.

И она выбрала исчезать.

Когда ей было пятнадцать, мать впервые сказала: «Смотри, не поправляйся. У тебя такая хорошая фигурка». Для матери это был пустяк. Для ребёнка — послание: любовь приходит тем, кто остаётся маленьким, лёгким, управляемым. И в этот день Лиля впервые отказалась от ужина. Так появился её способ говорить: «Не оставляйте меня. Я буду хорошей. Я буду правильной. Я ничего лишнего не возьму».

Но тело не терпит пустоты. Тело мстит. Если эмоции загонять слишком глубоко, они выходят в виде приступов — тягой к еде, которую невозможно остановить. Однажды ночью, когда ей было шестнадцать, Лиля открыла холодильник и съела всё, что смогла найти — как будто кто-то другой двигал её руками. Она сказала: «Я тогда подумала, что сошла с ума».

Но это не было безумием. Это было отчаяние.

Мы долго разбирали её приступы. Я спросил: «Что ты чувствуешь за секунду до того, как начинаешь есть?» Она задумалась, сжала руки и тихо сказала: «Стыд, и пустоту, и злость. но злиться нельзя. Вот я и ем».

Это ключевой момент: при РПП человек не ест, потому что хочет еды. Он ест, потому что не может позволить себе чувствовать. Еда — это удар по эмоции, которая слишком большая, чтобы с ней остаться.

Но не менее страшна другая сторона — голодание. Я спросил: «А зачем ты перестаёшь есть?» И она ответила фразой, которую я слышал много раз: «Так я чувствую контроль. Как будто я всё ещё сильная».

Для человека с РПП потеря контроля в жизни компенсируется контролем над телом. То, что невозможно удержать в отношениях, работе, семье, удерживается через ложку, цифру, вес, пропущенный обед.

Голод — это их победа. Переедание — их поражение. Но на самом деле и то и другое — поражение. Побед у РПП не бывает.

Однажды Лиля сказала: «Знаете, когда я голодаю, мне кажется, что я лучше. Хорошее девочки ведь не едят много». Я услышал в этом не её слова — её детскую травму. Девочка когда-то усвоила: быть достойной значит быть маленькой. Быть маленькой значит не мешать. Не быть проблемой. Не занимать пространство.

Её отказ от еды был отказом от жизни, которая слишком долго не принадлежала ей.

Мы начали работать не с едой, а с тем, что еда скрывала. Я спрашивал её каждый сеанс: «Что сейчас чувствуешь?» И каждый раз она отвечала: «Ничего». При РПП душа настолько привыкает жить в отключении, что чувство «ничего» становится нормой. Люди думают, что проблема в еде. Но проблема — в анестезии.

Постепенно она начала замечать то, что раньше прятала: злость на мать, которая всё контролировала; отчаяние перед требовательным отцом; боль от разрушенных отношений; одиночество, которое она маскировала идеальностью. И только после этого еда начала возвращаться на своё место. Не потому что я просил её «кушать регулярно». А потому что её тело перестало быть единственным местом, где она могла кричать.

Человек начинает есть нормально не тогда, когда выстраивает режим. А тогда, когда перестаёт быть голодным на любовь.

Через несколько месяцев она сказала: «Я вчера поела и не наказала себя. Впервые». Это был маленький, тихий, почти незаметный момент. Но он стоил десятков сеансов. Она впервые позволила себе существовать без наказания.

На другом сеансе она сказала: «Я чувствовала злость — и не стала есть. Я просто чувствовала злость». И это было взросление — способность выдерживать себя живой, а не затыкать себя хлебом или голодом.

Я видел, как меняется её спина — из согнутой, виноватой в прямую, устойчивую. Как приходит цвет в лицо. Как исчезает стеклянный взгляд человека, который живёт внутри постоянной внутренней войны.

РПП — это всегда война. Но войну невозможно выиграть. Войну можно только прекратить.

И однажды она сказала: «Я впервые поняла, что еда — не враг. Я — не враг. И моё тело — не враг. Мы просто долго не умели разговаривать».

Тогда я понял: она начала выздоравливать.

Еда при РПП — это крик о помощи, который никто не научил ругать, никто не научил слушать. Но когда человек впервые слышит этот крик — когда понимает, что там не про еду, а про боль — начинается путь назад: к себе, к телу, к жизни.